При выездах из города существовали, кроме портовой, три сухопутные таможни, в коих осматривали выезжавших и взымали пошлину за все иностранные вещи, не бывшие в употреблении. Первое неудобство заключалось в том, что после захода солнца шлагбаум опускался и, несмотря ни на какие экстренные надобности, выезд откладывался до следующего дня. Второе неудобство - перекидывание вещей в сундуках и чемоданах.

Самая неприятная таможня была Херсонская, при надзирателе Зосиме Ивановиче Педашенко, малороссе, отличавшемся грубым обращением с проезжающими. В оправдание своего поведения 3.И. считал, что порядочные люди старались обманным путем провезти контрабанду. В этом преступлении чаще всего попадались женщины. Например, одна спрятала под платьем маленькие стенные часы. К несчастью, во время осмотра часы стали бить, чем и выдали ее.

Другая - подвесила куда-то целую головку сахара. В таможне шпагат оборвался, на пол из-под юбок выпала злополучная головка. Иногда попадались дамы, обмотавшие тело материей или кружевами. После таких проделок Зосим Иванович позволял себе без церемоний щупать толстых барынь, допрашивая: \"А що ciє у вас натуральне, чи фальшиве\"?

После Зосима Ивановича вступил надзирателем Юрий Константинович Саморупо, с качествами совершенно противоположными. Своею любезностью и снисходительностью он снискал всеобщую любовь и уважение. Ю.К. оставался надзирателем до закрытия порто-франко и в настоящее время (т. е. в 1893-1894 гг.) еще жив.

В числе разных ухищрений контрабандистов открыто было, что они переносили товары мимо таможни морем, на Пересыпи, в непромокаемых мешках, а чтобы скрыть себя получше от таможенной береговой стражи, шли по шею в воде, надевая на голову стальную плоскую шапку, походившую под цвет морской воды.

После ликвидации порто-франко сухопутные таможни были упразднены, осталась одна портовая, взыскивавшая привозные пошлины. Работа в ней закипела, и не только казна стала получать миллионы, но и чиновники зарабатывали громадные деньги. Даже писцы за какие-то объявления зарабатывали от 50 до 100 руб. в день.

К сожалению, деньги эти, столь легко зарабатываемые, мало кому пошли впрок, а большей частью немедленно прокучивались. Помню, как один из подобных писцов, Т., задавал нам великолепные завтраки у Оттона, с устрицами, омарами и шампанским, а потом я встречал его на улице оборванным, больным и просящим милостыню.

6. Власти вчерашние.

На моей памяти существовали в Одессе канцелярии генерал-губернаторов, градоначальников или военных губернаторов, полиция, магистрат, дума, коммерческий суд, приказ общественного призрения и др.

Ближе всего знакомы были мне ведомства градоначальников или военных губернаторов, так как я после окончания орса Ришельевского лицея поступил на службу в канцелярию военного губернатора Д. Д. Ахлестышева и затем несколько лет состоял по особым поручениям при градоначальниках и военных губернаторах.

Из замечательных товарищей по службе припоминаю военного чиновника особых поручений полковника Полянского. Это был образцовый молодой человек, бывший гвардеец, красавец собою и, вместе с тем, страшный кутила. В его формуляре, между прочим, значилось, что он был отдан под суд за разрушение театра в городе Гомеле. Когда мы пристали к нему за разъяснением этого события, он рассказал следующее.

Проездом из С.-Петербурга по делам службы, он должен был остановиться на несколько дней в маленьком городке Гомеле. Изнывая от скуки в дрянной гостинице, он стал расспрашивать, какие тут в городе есть развлечения. Оказалось, что какая-то несчастная провинциальная труппа актеров дает представления в старом маленьком деревянном городском театре, нечто вроде балагана.

Полянский тотчас послал к содержателю труппы записку с требованием продать ему все места в театре на завтрашний спектакль. Содержатель, обрадованный таким предложением, поспешил его удовлетворить. После этого Полянский потребовал список всех главных личностей в городе. По обыкновению таковыми оказались: городничий, военный начальник, почтмейстер, главный доктор, председатели разных судебных мест и несколько именитых купцов и домовладельцев.

Всем им Полянский по достоинству разослал билеты на ложи и кресла с приглашением пожаловать на завтрашний спектакль. Отказов не последовало. Между тем, Полянский успел познакомиться в ресторане с офицерами квартировавшего полка и после угощений приобрел себе многочисленных друзей.

Вскоре после начала представления один актер с гитарой в руках на сцене пропел какие-то куплеты, которые не понравились Полянскому. Он вскочил на сцену, отобрал у актера гитару и стал ему указывать, как должно петь эти куплеты, а затем начал петь другие и песни легкого содержания. Пошла потасовка.

Деревянные столбы не выдержали, и все здание рухнуло. Это происшествие и получило название \"Разрушение театра в г. Гомеле\", за которое Полянский был предан суду и понес какую-то кару, вроде ареста на гауптвахте или чего-то подобного...

7. Горим? Не горим?

В начале пятидесятых годов (XIX ст.) в Одессе были в большой моде пожары застрахованных домов. Почти каждую ночь происходило по несколько пожаров, причем пламя вдруг охватывало все здание. Окна и двери лопались и выпускали языки разноцветных огней. Прибывавшей с несколькими бочками воды пожарной команде не оставалось уже ничего делать. При таких пожарах сгорали не только все деревянные части постройки, но даже и стены после пожара оказывались негодными. Страховая премия получалась сполна. Нетрудно было догадаться, что это умышленные поджоги с корыстной целью, но труднее было доказать умысел и отыскать виновных. Суда присяжных не существовало, а ввиду тяжелой кары за поджог закон требовал для обвинения ясных доказательств, улик, свидетелей поджога и т. п.

Расскажу несколько случаев из моей практики: на Ришельевской улице сгорел двухэтажный флигель при доме Бр-на при следующих обстоятельствах. Прибывшая пожарная команда застала картину, выше сего описанную. Пламя разноцветное выходило из всех окон, даже стены горели. Потушить не оказалось никакой возможности. Все сгорело дотла. Хозяин лежал больной в своей квартире в плановом доме.

Из произведенного мною расследования обнаружилось, что недели за две до пожара домовладелец под разными предлогами удалил из флигеля всех жильцов. Засим видели рабочих, производивших во флигеле какие-то работы при закрытых дверях и окнах. Кроме рабочих и домовладельцев, во флигель никто не входил. Вечером, за час до пожара, после выхода рабочих видели домовладельца, вышедшего последним. Заперев двери, он взял к себе ключ, вернулся в свою квартиру, послал за цирюльником, приказал поставить себе пьявки и лег в постель.

Около 10 часов ночи жильцы услышали сильный треск и, выбежав во двор, увидели, что во флигеле все окна потрескались, и ставни выброшены во двор. Из отверстий показалось пламя разных цветов, точно бенгальские огни. Кроме этих сведений, удалось мне даже узнать имена рабочих, способ подготовления здания для поджога, а также имя подрядчика-поджигателя, прозванного по-уличному Фейербранд. Но, к сожалению, не имея в своем распоряжении сыщиков, я должен был обращаться в полицию, от которой всегда получался один и тот же ответ: \"По разыскании в городе на жительстве не оказалось\". В данном случае было ясно, что поджог сделали по распоряжению самого домовладельца, но недоставало требовавшихся по закону улик и доказательств. При допросе мною домовладельца без свидетелей он почти сознавался и умолял меня на коленях о пощаде, но при свидетелях тотчас изменял тон и отрицал свою виновность. Кончилось тем, что его выпустили из тюрьмы, и был наказан он только тем, что не получил страховой премии, так как следствием было доказано, что пожар произошел не случайно, а с намерением.

Другое подобное дело было в моем производстве о пожаре на хуторе близ Дальника отставного полковника артиллерии, богатого землевладельца Л-го. Хутор горел в продолжении трех дней при дождливой погоде и при ветре, противном распространению пожара. Из показаний свидетелей-соседей оказалось, что когда огонь прекратился сам собою (пожарная команда так далеко не выезжала), то опять загоралось другое здание. Поджигатели были бродяги из соседних каменоломен. Все это обнаружено, но опять полиция никого не разыскала, а г. Л-й даже обиделся, что его заподозревают. Судьба, однако, жестоко наказала его по другому делу. Он окончил свою карьеру в Херсонском тюремном замке.

В одном случае я обнаружил, что агент страхового общества, принимая на страх дом за высокую сумму и зная наверное, что он скоро будет гореть, взял с страхователя подписку, что в случае пожара он довольствуется меньшею суммою вознаграждения, остальное поступало в карман агента.

Понятно, что при таких действиях полиции и страховых агентов следователь был бессилен, и преступления оставались ненаказанными. Наконец, случай помог делу. При одном пожаре поджигатель не успел уйти, как подъехала пожарная команда, - и упал с крыши на руки пожарных со спичками и разными препаратами для поджога. Улика была налицо.

Ввиду часто повторяющихся умышленных поджогов, попавшийся поджигатель был предан военному суду и расстрелян публично на площади. Этот пример вдруг прекратил пожары и надолго отбил охоту к подобным аферам.

8. Театральная жизнь.

...Городской театр, впоследствии сгоревший, стоял на том же месте, где и теперешний новый. Он был построен по образцу итальянских театров и отличался хорошим резонансом и комфортабельным устройством лож и кресел. Антрепренер итальянской оперы получал от города субсидию: во-первых, на оркестр 80 тысяч руб. ассигнациями или 20.000 руб. серебром, и маркитанство в карантине, которое доставляло ему не менее 100 тысяч чистого годового дохода.

Понятно, что при таких условиях труппа была отличная, а цены на места дешевые.

Первыми содержателями театра были Сарато и К°, за ними следовал Жульен, потом Андросов, Карута и, наконец, Серматеи и Фолетти, бывший долгое время смотрителем театра. В это время субсидии уже не существовало, а потому дела пошли дурно, и Фолетти умер в бедности. Засим театр сгорел.

Первым директором нового театра был барон Рено, и оставался в этой должности до своей смерти. После него занимали эту должность А.В.Самойлов, А.Родзянко, Абаза, Маразли и гр. М.М.Толстой. Во время театральной антрепризы с вышеупомянутой субсидией, мы видели на одесской сцене таких артистов, каких уже более не случалось видеть, да едва ли и увидим. Первые знаменитости, которых я застал, были: примадонна Тассистро, контральто Патери, баритон Марини и бас Берлендис. Тассистро отличалось в опере \"Норма\".

После выезда Тассистро из Одессы хроникер \"Одесского вестника\" верно предсказал, что после того, как на одесской сцене в последний раз бросили Норму-Тассистро в огонь, Норма для Одессы навсегда погибла. Баритон Марини долго состоял любимцем публики и отличался в роли Неистового в опере \"Фуриозо\". Его арию \"Раджио д\'амор\" напевали в Одессе и стар и млад. Бас Берлендис отличался в опере \"Норма\" в роли жреца Оровезо, а также в роли Дона Базилио в \"Севильском цирюльнике\". К этим временам можно отнести описание одесского театра Пушкиным, которое он оканчивает следующими стихами:

Гремит финал, пустеет зала,
Шумя, торопится разъезд.
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд.
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
А мы ревем речитатив.

(Чижевич цитирует по памяти, отчего наблюдаем небольшие расхождения с оригинальным пушкинским текстом).

За мое время в числе лучших оперных артистов можно наименовать: примадонны-сопрано - Тассистро, Фани-Леон, Сеччи-Корси, Баседжио, Тереза и Жозефина Брамбилла, Больдрини, Кортези, Массини и Понти дель-Арми. Контральто: Лачинио, Тати, Гвардучи, Абаринова, Лавровская (знаменитая). Теноры: Джентили, Альберти, Витали, Сольери, Поццолини, Виани и Ноден - впоследствии европейские знаменитости. Баритоны: Марини, Ронцони, Бенчик. Басы: Берлендис, Рокитанский, Маини. Басокомики: Грациани, Бартолуччи, Скалези.

Дирижером оркестра долгое время был итальянец Буфье. Наружность вполне артистическая: бледный, с длинным лицом и маленькой эспаньолкой, он носил большие откидные воротнички вроде пелеринки \"а ля мускуатер\" и длинные, локонами, волосы, разделенные по-женски, падающие на плечи. Однажды, во время приезда в Одессу Императора Николая Павловича, одесская полиция, знавшая, что Государь не любит всякие оригинальности, поусердствовала и почти насильно остригла бедного Буфье.

Припоминаю одно представление оперы \"Эрнани\" (1848 г.), в которой роль Эрнани играл тенор Виани, а роль Эльвиры - Басседжио. Оба молодые, красивые, с восхитительными свежими голосами и страстной игрою, они привели публику в неописуемый восторг, крикам и аплодисментам не было конца. В последнем действии, когда старик Сильва затрубил в рог сигнал, по которому Эрнани поклялся лишить себя жизни и стал прощаться с Эльвирой, восторг публики дошел до крайних пределов.

В то время, когда в Одессе процветала итальянская опера, только изредка появлялись провинциальные труппы русских актеров. Первую из них помню труппу Рыкановского с трагиком Громовым. За сим явилась труппа Мочалова-комика, брата знаменитого московского трагика.

Несмотря на все усилия удержать в Одессе русский театр, бедный Мочалов прогорел и покончил самоубийством. В начале пятидесятых годов дирекция городского театра при антрепренере Андросове командировала в Москву и С.-Петербург известного любителя и знатока театрального дела Алек. Ив. Соколова для образования русской труппы и кордебалета из числа воспитанниц Императорской театральной школы. Выбор Соколова оказался чрезвычайно удачным. Приглашены были: актер Шумский, впоследствии знаменитость, Воробьев - замечательный комик, Орлов - трагик. Женпремьеры: Максимов и Толченов. Актрисы: Орлова - драматическая, Шуберт, Левкеева, Боченкова (танцовщица) - восхищали одесскую публику. Шестнадцать молоденьких хорошеньких балерин тоже доставляли публике немало удовольствия.

Припоминаю такой случай. В театре во время балета из ложи бенуар, что на самой сцене, абонированной \"золотой молодежью\", кто-то выстроил на полу сцены ряд бумажных петушков по числу балерин, забывая, что все это происходит на сцене, на виду всей публики. Балерины все время хихикали и сбивались с такта.

Начальство потребовало от директора театра воспретить эту забаву. Директор, барон Рено, человек практичный, тотчас сообразил, что будет весьма неудобно делать замечания подгулявшей молодежи из аристократии. Во избежание неприятных разговоров, он послал за кулисы капельдинера, который ловким движением метлы убрал всех петушков за кулисы.

9. Оперные страсти.

...Одно время на театре появилась русская оперная труппа, в которой дебютировала впоследствии знаменитая г-жа Лавровская. В опере \"Жизнь за Царя\", в роли Вани, она произвела такой фурор, что после спектакля публика выпрягла из ее кареты лошадей и повезла руками в \"Петербургскую\" гостиницу. В корню шли градоначальник Б. и городской голова Н., а на пристяжках - полицмейстер граф С. и какой-то студент. Сзади карету подталкивали студенты. После прибытия в гостиницу, многочисленная толпа на улице, преимущественно студенты, вызвала Лавровскую на балкон и требовала \"слова\". Лавровская несколько раз выходила на балкон и, повторяя \"благодарю, благодарю!\", бросала в публику цветами. Я шел по бульвару рядом с этой процессией и был очевидцем всего происходившего.

В продолжение нескольких лет существовала в Одессе весьма удовлетворительная французская труппа драматическая и опереточная в здании Мариинского театра в Театральном переулке, против теперешнего городского театра. Из числа замечательных артисток можно упомянуть об опереточной примадонне г-же Келлер, которая долго была любимицей одесской публики.

Первый клуб, как мы уже говорили, находился в доме барона Рено, где теперь (т. е. в 1893-1894 гг.) магазин Беллинс-Фендериха и клуб пароходства. В нем в продолжение зимы давались балы по подписке. Впоследствии образовалось общество одесского \"Английского клуба\" на акциях, который до постройки собственного дома давал балы в биржевой зале. Клубные балы посещало лучшее общество. Накануне Нового года балы отличались многолюдством и богатыми туалетами дам.

10. “Английский клуб” и Айвазовский.

Из клубной жизни одесского \"Английского клуба\" припоминаю следующие эпизоды.

Обед знаменитому художнику Айвазовскому (тогда называли его Гайвазовским), на котором присутствовал одесский градоначальник Казначеев. Известно, что когда Казначеев состоял градоначальником в Феодосии, к нему часто поступали жалобы от домовладельцев на какого-то мальчика, который беспрестанно пачкал белые стены домов и заборов, рисуя углем какие-то кораблики. Проверив эти жалобы, Казначеев заподозрил в мальчике талант к живописи и вместо наказания взял его к себе на воспитание, а потом отправил в С.-Петербург, в академию художеств. Бедный мальчик этот был Айвазовским...

После тоста, предложенного старшиною клуба за здоровье Айвазовского, сей последний, указав на Казначеева как на своего благодетеля, со слезами на глазах высказал ему свою признательность. Казначеев со своей стороны высказал, что он с избытком вознагражден тем, что из его воспитанника вышел такой знаменитый художник и т. п. Оба расплакались и долго стояли обнявшись. Сцена эта растрогала всех присутствовавших. В память обеда Айвазовский подарил клубу картину, которая и теперь в нем находится.

Другой замечательный обед давали в клубе в честь знаменитого Лессепса, путешествовавшего по всей Европе, приглашая принять участие в устройстве проектированного им Суэцкого канала. В своей речи Лессепс указал на то, что Суэцкий канал должен принести большую пользу и для одесской торговли. Ему отвечал на французском языке член клуба, известный оратор, херсонской губернии предводитель дворянства Е.А.Касинов.

11. Бомбардирование Одессы (10 апреля 1854 г.)

...Приготовляясь отражать неприятеля с моря, наши стратегики построили и вооружили береговые батареи, начиная от дачи Ланжерон до бульварной лестницы, в полной уверенности, что далее к Пересыпи, вследствие мелководья, неприятельские корабли не пройдут. Последняя батарея, знаменитая Щеголевская, находилась в конце Практической гавани.

Так как батарею эту считали почти бесполезною, то и назначили командиром ее одного из младших офицеров, прапорщика Щеголева, а к орудиям приставили отставных артиллеристов и таможенных солдат. Ко всеобщему удивлению, неприятельский флот, минуя все грозные батареи, подошел к самой Пересыпи, где его вовсе не ожидали, и оттуда стал бомбардировать гавань.

Вследствие такого непредвиденного инцидента, орудия на всех батареях, обращенные в пустое пространство моря, молча были только свидетелями бомбардировки. Могла действовать одна только самая незначительная батарея Щеголева. Молодой офицер совсем было растерялся, но солдаты при орудиях, старые служаки, храбро и стойко исполняли свою обязанность.

Биндюжники, подвозившие снаряды на волах, бросили биндюги и убежали. Нашлись, однако, смельчаки, студенты Диминитру, Пуль и Скоробогатый, впоследствии георгиевские кавалеры, которые сбежали по бульварной лестнице и под градом бомб подошли к биндюгам и отвезли снаряды к Щеголеву на батарею.

Понятно, что бульвар и ближайшие улицы были пусты, только несколько военных по службе и любопытных, в том числе и я, выглядывали из-за углов домов на все происходившее. Но когда одно ядро попало в пьедестал памятника Ришелье и осколки рассыпались по площади, то мы упрятались совсем в переулок. Было очевидно, что неприятель не желал разрушить города.

Кажется, неприятель не обращал никакого внимания на эти выстрелы, но так как с нашей стороны был единственный отпор и случайно отпор этот длился до окончания бомбардировки, то тотчас в первое время все были уверены, что Щеголев одною пушкою отбил неприятельский флот. Только после бомбардировки Севастополя поняли, как трудно было одною или двумя пушками отбить неприятельский флот. Прапорщик Щеголев сделался героем дня. Наследник Цесаревич в письме своем назвал его \"голубчик Щеголев\".

Когда неприятельский флот, исполнив свою главную задачу - разрушив гавань и все стоявшие в ней суда, - ушел, оставив только для блокады три парохода, мы начали подводить итоги нашим потерям. В город залетали, видимо, шальные ядра, вследствие сильной качки. Верно, стреляли только суда, сидевшие на мели. По причине качества нашего мягкого камня, ядра ложились в него, как в подушку, или только пробивали стены, не производя трещин. Кроме уничтожения в гавани судов, значительные повреждения оказались на Пересыпи, в маленьких домах, за которыми стояли войска для отражения десанта. Спущенный на лодки десант, не высадился на берег благодаря прибытию на Пересыпь городской пожарной команды, которую неприятель принял за артиллерию.

Получив от военного губернатора Крузенштерна поручение освидетельствовать повреждения для определения убытков частных лиц, я нашел, что на бульваре более других пострадал дом князя Воронцова. В канцелярию генерал-гу6ернатора и дом Маразли тоже попало несколько ядер. В доме Столыпина (потом - графа Строганова) ядро, пробив стену и прыгая в зале по паркету, попортило его, а также повредило зеркала и мебель. В \"Лондонскую\" гостиницу, принадлежавшую Каруте, попало несколько ядер, наделавших много вреда. Более всего пострадали меленькие дома на Пересыпи, и бедным домовладельцам было выдано от казны вознаграждение. На Новом базаре ядром убило одну женщину.

Вскорости после бомбардировки произошло следующее замечательное событие, которое мне близко знакомо. В одно туманное утро садовник мой, проходя берегом меря, услышал на границе моей дачи с дачею Кортацци (ныне - Вагнера) говор на незнакомом языке, шум от весел и колокольный звон. (Дача Чижевича располагалась на территории нынешнего дома отдыха \"Красные зори\", что не 9-й ст. Б. Фонтана).

Заподозрив присутствие на воде неприятеля, он дал знать об этом ближайшему казачьему пикету. Оттуда поскакали в город, и вскорости явились на берегу военное начальство и казаки. Когда туман разошелся, к величайшему удивлению показался на расстоянии от берега не более 50 саженей большой неприятельский английский пароход \"Тигр\". Оказалось, что пароход во время тумана наскочил на подводную скалу и врезался килем так сильно, что не мог двинуться ни взад, ни вперед. Стараясь быть незамеченным, неприятель боялся дать пушечный сигнал товарищам, двум пароходам, с ним крейсировавшим, только звонил в колокол и тщетно употреблял все усилия, чтобы сняться собственными средствами.